Любовь и Рим [= По воле рока ] - Лора Бекитт

Амеана выслушала ее с угрожающим молчанием, а Мелисс вдруг сказал:

– Его будут звать Карион.

– Почему? – тотчас отозвалась Амеана, на что Мелисс невозмутимо отвечал:

– Так ведь все равно неизвестно, кто его отец. Хотя ты можешь поступить согласно обычаю и дать ему родовое имя того человека, который отпустил тебя на свободу!

– Ни за что! – воскликнула Амеана и нахмурилась.

Мелисс приходил раз или два в неделю и с возрастающей тревогой наблюдал, как она хорошеет. Амеана начала вставать с постели и, хотя молоко бежало из ее груди, отчего одежда промокала насквозь, упорно не желала кормить ребенка. Наконец она туго перевязала верхнюю часть туловища и ходила, морщась от боли. Она надеялась окончательно поправиться к началу лета и просила Мелисса подыскать ей другое жилье. Однажды, когда гречанка вновь заговорила об этом, он нерешительно произнес:

– Я подумал… возможно, тебе не стоит возвращаться к прежнему? Сиди дома с ребенком, как другие женщины, – я стану давать тебе деньги.

Амеана резко повернула к нему побледневшее лицо.

– И удовлетворять твои прихоти?! Быть игрушкой в твоих руках?! А когда тебе что-то не понравится, ты станешь меня бить? Хватит того, что ты навязал мне этого… этого…

И тут Мелисс снова ударил ее. Амеана закричала сквозь слезы:

– Убирайся прочь! В тебе нет ничего, кроме животной похоти и злобы!

– Рано или поздно я приду и убью тебя, – спокойно произнес он и ушел с твердым намерением никогда не возвращаться к этой женщине.

За семнадцать дней до календ априлия 711 года от основания Рима (17 марта 45 года до н. э.) произошла знаменитая битва при Мунде, во время которой цезарианцы одержали решающую победу над силами Помпея. Вскоре после возвращения из Испании Цезарь отпраздновал свой пятый триумф. Он дал два невиданно щедрых угощения народу: на берегах Тибра и Марсовом поле было установлено множество столов, накрытых различными кушаньями и напитками, там же устраивались представления и игры. В свою очередь римляне окружили Цезаря невиданными почестями: его статуи воздвигались среди изображений царей на Капитолии, ему даровался титул освободителя и отца отечества.

Хотя за рядами обильно уставленных яствами столов в основном сидели плебеи, среди них можно было увидеть переодетых в простые одежды патрициев из числа тех, кто не чуждался народного веселья, а также склонных к легкомысленному времяпрепровождению, и немало вольноотпущенников и рабов, не принимавших во внимание, что вообще-то угощение было устроено для свободнорожденных.

Потому неудивительно, что две молодые рабыни из числа прислужниц Ливий попросили у хозяйки позволения присутствовать на празднике. Ливия охотно отпустила их и буквально вытолкала за ворота Тарсию, приказав ей пойти вместе с девушками и как следует развлечься.

Рабыни надели чистые туники, красивые пояса, нацепили дешевые украшения. Девушки попросили Тарсию причесать их, и она старательно уложила им волосы. Себе сделала греческую прическу, перевив ее синей лентой. В довершении этого две другие рабыни украсили головы венками из сорванных в саду цветов.

Извилистые улочки близ Форума были полны народа – шумные толпы двигались неведомо откуда и куда, до отказа заполняя тесное пространство, так что временами можно было продвигаться вперед, лишь вплотную прижавшись к стенам домов. Слышались беспорядочные неистовые крики веселья и восторга, перемежавшиеся воплями «Слава Цезарю!». То тут, то там давали представления фокусники, шуты и мимы, звучали флейты и кифары, на каждом шагу торговали всякой всячиной – пирожками, колбасами, фруктами, вином.

– Похоже на Сатурналии, – сказала одна из спутниц Тарсии, Луцилия. – Вы не находите?

– Да, – ответила другая, тогда как Тарсия призналась, с любопытством глядя вокруг:

– Я еще не была ни на одном празднике.

– Ни на одном?! – изумились девушки. – Но ты почти два года живешь в Риме!

– У меня не было желания выходить, – сказала Тарсия и больше ничего не прибавила.

День стоял чудесный, солнечный свет был не жарким, а очень мягким, золотистым; золотою казалась и пыль, поднявшаяся над улицами от оживленного движения. Девушки постоянно останавливались, чтобы посмотреть различные представления, и потому не скоро добрались до берега Тибра.

Воздух был наполнен гулом реки, поблескивающей и искрящейся на солнце. Тарсия чувствовала себя удивительно хорошо, слившись с толпой, которая дружно пировала на общем празднике. Девушкам дали место за столом, и они принялись за еду; их чаши то и дело наполнялись вином, в основном, дешевым сабинским. Насытившись, люди затевали игры; где-то слышалось пение и щелканье кастаньет – народ развлекали знаменитые танцовщицы-гадитанки.

Вскоре вторая спутница Тарсии, Гликерия, принялась уговаривать подруг пойти в гости к своей тетке, которая была кухаркой в семье богатого торговца и жила где-то на Эсквилине.

– Вы не представляете, какие вкусные пирожки и медовые лепешки она печет! – говорила девушка.

Луцилия расхохоталась:

– Неужели ты не наелась?!

Но она согласилась, как и Тарсия, которой не хотелось возвращаться домой в одиночку, пробираясь сквозь такую толпу. Разумеется, они не скоро добрались до места и просидели у старухи, в самом деле накормившей девушек и лепешками, и пирожками, часа два. В результате Гликерия осталась ночевать у тетки, а Луцилия и Тарсия отправились домой, когда совсем стемнело. Несмотря на поздний час, на улицах было еще шумно, кое-где вспыхивали алые цветки факелов, местами на тротуарах валялись те, кто чересчур усердно предавался возлияниям. Луцилия весело смеялась.

– Если в кои-то годы отпустили погулять, то надо как следует развлечься! – говорила она.

Однако Тарсия начала ощущать некоторое беспокойство. Вечернее небо затянули тучи, подул прохладный ветер, и девушка дрожала в тонкой шерстяной тунике – ее разгоряченное вином тело охватил озноб; пытаясь согреться, она обняла плечи руками. Она понимала, что в бесконечном и по большей части беспорядочном шествии народа они смогут добраться до дома только под утро, что, казалось, вовсе не тревожило Луцилию. Впрочем, последнюю не взволновало и другое: на одной из улочек за ними увязались три подвыпивших солдата в коротких плащах цвета темно-золотистой шерсти испанских овец, с перекинутой на одно плечо полою; под плащами виднелись воинские доспехи. По какой-то причине они не нашли себе подруг во время нынешнего праздника и теперь обрадовались, встретив двух одиноких девушек. Одному из них приглянулась Луцилия, и он пошел с ней вперед, а двое других взялись сопровождать Тарсию.

– Это настоящие волосы? – развязно произнес первый, протягивая руку к ее прическе. – Рыжие, как сосновый лес!

Тарсия оттолкнула его пальцы, и тогда второй сказал: